I. Тамань Краткое содержание (50%)

Тамань – самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голода, да еще в добавок меня хотели утопить. Я приехал поздно ночью. Вышел урядник и десятник. Я им объяснил, что я офицер, еду в действующий отряд по казенной надобности, и стал требовать казенную квартиру. Десятник нас повел по городу. К которой избе ни подъедем – занята. Было холодно, я три ночи не спал, измучился и начинал сердиться. «Веди меня куда-нибудь, разбойник! хоть к черту, только к месту!» – закричал я. «Есть еще одна фатера, только там нечисто!» Не поняв точного значения последнего слова, я велел ему идти вперед, придя небольшой хате на самом берегу моря.

Полный месяц светил на камышовую крышу и белые стены; на дворе, обведенном оградой из булыжника, стояла избочась другая лачужка. Берег обрывом спускался к морю почти у самых стен ее, и внизу далеко от берега, рисовались два корабля. «Суда в пристани есть, – подумал я, – завтра отправлюсь в Геленджик».

При мне исправлял должность денщика линейский казак. Я стал звать хозяина – молчат; стучу – молчат… что это? Наконец из сеней выполз мальчик лет четырнадцати.

«Где хозяин?» – «Нема». – «Как? совсем нету?» – «Совсим». – «А хозяйка?» – «Побигла в слободку». – «Кто же мне отопрет дверь?» – сказал я, ударив в нее ногою. Дверь сама отворилась; из хаты повеяло сыростью. Я засветил серную спичку и поднес ее к носу мальчика: она озарила два белых глаза. Он был слепой, совершенно слепой от природы.

Признаюсь, я имею сильное предубеждение против всех слепых, кривых, немых и проч. Я замечал, что как будто с потерею члена душа теряет какое-нибудь чувство. Я глядел на него с сожалением, как вдруг едва приметная улыбка его произвела на меня самое неприятное впечатление. У меня родилось подозрение, что этот слепой не так уж и слеп; напрасно я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно…

«Ты хозяйский сын?» – спросил я его наконец. – «Ни». – «Кто же ты?» – «Сирота, убогой». – «А у хозяйки есть дети?» – «Ни; была дочь, да утикла за море с татарином». – «С каким татарином?» – «А бис его знает! крымский татарин, лодочник из Керчи».

Я взошел в хату: две лавки и стол, да огромный сундук... На стене ни одного образа – дурной знак! В разбитое стекло врывался морской ветер. Я разложил вещи, разостлал бурку на лавке, казак свою на другой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: казался мне во мраке слепой мальчик.

Так прошло около часа. Вдруг на полу промелькнула тень. Я взглянул в окно: кто-то вторично пробежал. Я встал, опоясал кинжал и тихо вышел; навстречу мне слепой мальчик. Я притаился у забора, и он прошел мимо меня. Под мышкой он нес какой-то узел, и повернув к пристани, стал спускаться по узкой и крутой тропинке.

Между тем луна начала одеваться тучами и на море поднялся туман. Слепой приостановился, потом повернул низом направо; видно, это была не первая его прогулка, судя по уверенности, с которой он ступал с камня на камень. Наконец он остановился, присел на землю и положил возле себя узел. Спустя несколько минут показалась белая фигура и села возле него. Ветер по временам приносил мне их разговор.

– Что, слепой? – сказал женский голос, – буря сильна. Янко не будет.

– Янко не боится бури, – отвечал тот.

– Туман густеет.

– В тумане лучше пробраться мимо сторожевых судов.

– А если он утонет?

– Ну что ж? в воскресенье ты пойдешь в церковь без новой ленты, - слепой говорил со мною малороссийским наречием, а теперь изъяснялся чисто по-русски.

– Видишь, я прав, – сказал опять слепой, – это не вода плещет, это его весла.

– Ты бредишь, слепой, – сказала она, – я ничего не вижу.

Признаюсь, я тоже не мог ничего увидеть. Так прошло минут десять; и вот показалась лодка. Отважен был пловец, решившийся в такую ночь пуститься через пролив! Лодка ловко повернулась боком и вскочила в маленькую бухту невредима. Из нее вышел человек среднего роста, в татарской бараньей шапке; он махнул рукою, и все трое принялись вытаскивать что-то из лодки; груз был так велик, что я до сих пор не понимаю, как она не потонула. Взяв на плечи каждый по узлу, они пустились вдоль по берегу. Надо было вернуться домой; но все эти странности меня тревожили, и я насилу дождался утра.

Утром я отправился в крепость Фанагорию, чтоб узнать от коменданта о часе моего отъезда в Геленджик. Но, увы; комендант ничего не мог сказать мне решительного. Суда, стоящие в пристани, даже не начинали нагружаться. «Может быть, дня через три, четыре придет почтовое судно». Я вернулся домой угрюм и сердит. Меня в дверях встретил казак мой с испуганным лицом.

– Плохо, ваше благородие! – сказал он мне.

– Да, брат, Бог знает когда мы отсюда уедем! 

– Здесь нечисто! Что это за слепой! ходит везде один, и на базар, за хлебом…

– Да что ж? По крайней мере показалась ли хозяйка?

– Сегодня без вас пришла старуха и с ней дочь.

– Какая дочь? У нее нет дочери.

– А Бог ее знает, кто она, коли не дочь; да вон старуха сидит теперь в своей хате.

Я взошел в лачужку. В ней варился обед, довольно роскошный для бедняков. Старуха отвечала, что она глухая, не слышит. Я обратился к слепому, который сидел перед печью. «Ну-ка говори, куда ты ночью таскался с узлом, а?» Вдруг мой слепой заплакал, закричал, заохал: «Куды я ходив?.. никуды не ходив… с узлом? яким узлом?» Старуха на этот раз услышала и стала ворчать: «Вот выдумывают, да еще на убогого!» Мне это надоело, и я вышел, твердо решившись достать ключ этой загадки.

Я завернулся в бурку, сел у забора и забылся… Так прошло около часа… Вдруг песня поразила мой слух. Женский, свежий голосок, – но откуда? – звуки как будто падают с неба. Я поднял глаза: на крыше хаты моей стояла девушка в полосатом платье с распущенными косами, настоящая русалка. Защитив глаза ладонью, она всматривалась в даль, то смеялась и рассуждала сама с собой, то запевала снова песню о корабликах.

Ночью я слышал тот же голос; я на минуту задумался, и когда снова посмотрел на крышу, девушки там уж не было. Вдруг она вбежала к старухе, и тут начался между ними спор. Старуха сердилась, она громко хохотала. И вот вижу, бежит: поравнявшись со мной, она остановилась и пристально посмотрела мне в глаза, потом небрежно обернулась и тихо пошла к пристани. Этим не кончилось: целый день она вертелась около моей квартиры. Странное существо! Она не была безумной, проницательные глаза ее были одарены какою-то магнетическою властью, и всякий раз они как будто бы ждали вопроса. Но только я начинал говорить, она убегала, коварно улыбаясь.

Решительно, я никогда подобной женщины не видывал. Она была далеко не красавица, в ней было много породы… порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело. Она, то есть порода большею частью изобличается в поступи, в руках и ногах; особенно нос много значит. Правильный нос в России реже маленькой ножки. Моей певунье казалось не более восемнадцати лет. Необыкновенная гибкость ее стана, особенное, ей только свойственное наклонение головы, длинные русые волосы, какой-то золотистый отлив ее слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенно правильный нос – все это свело меня с ума.

Под вечер, остановив ее в дверях, я завел с нею следующий разговор.

– «Скажи, что ты делала на кровле?» – «А смотрела, откуда ветер дует». – «Зачем тебе?» – «Откуда ветер, оттуда и счастье». – «Что же? разве ты песнею зазывала счастье?» – «Где поется, там и счастливится». – «А как неравно напоешь себе горе?» – «Ну что ж? где не будет лучше, там будет хуже, а от худа до добра опять недалеко». – «Кто же тебя выучил эту песню?» – «Никто не выучил; вздумается – запою; кому услыхать, тот услышит; а кому не должно слышать, тот не поймет». – «А как тебя зовут, моя певунья?» – «Кто крестил, тот знает». – «А кто крестил?» – «Почему я знаю?» – «Экая скрытная! а вот я кое-что про тебя узнал - ты вчера ночью ходила на берег». Она не смутилась и захохотала во все горло. «Много видели, да мало знаете, так держите под замочком». – «А если б я, например, вздумал донести коменданту?». Она вдруг запела и скрылась. Впоследствии я имел случай  раскаяться в последних словах.

Только что смеркалось, вдруг дверь скрыпнула, я вздрогнул и обернулся, – то была она, моя ундина! Она села против меня тихо и безмолвно и взволновано. Она, казалось, ждала вопроса, но я молчал, полный смущения. Эта комедия начинала меня надоедать, и я готов был прервать молчание самым прозаическим образом, то есть предложить ей стакан чая, как вдруг она вскочила и поцеловала меня. Я сжал ее в моих объятиях, но она выскользнула, шепнув: «Нынче ночью выходи на берег», – и выскочила из комнаты.

Часа через два я разбудил казака. «Если я выстрелю из пистолета, беги на берег». Он машинально отвечал: «Слушаю, ваше благородие». Она дожидалась меня; ее одежда была более нежели легкая, небольшой платок опоясывал ее гибкий стан.

Мы стали спускаться. «Взойдем в лодку», – сказала моя спутница; я колебался, но отступать было не время. «Что это значит?» – сказал я. «Это значит, что я тебя люблю…» И щека ее прижалась к моей. Вдруг что-то упало в воду: пистолет. О, тут кровь хлынула мне в голову!.. Оглядываюсь – мы от берега около пятидесяти сажен, а я не умею плавать! И вдруг сильный толчок едва не сбросил меня в море. Лодка закачалась, но я справился, и между нами началась отчаянная борьба. «Чего ты хочешь?» – закричал я.

«Ты видел, – отвечала она, – ты донесешь!» – и сверхъестественным усилием повалила меня на борт; мы оба по пояс свесились из лодки, но я сумел сбросить ее в волны.

На дне лодки я нашел половину старого весла и кое-как причалил. Пробираясь берегом, мне показалось, что кто-то в белом сидел на берегу; я почти обрадовался, узнав мою русалку. Скоро показалась вдали лодка. «Янко, – сказала она, – все пропало!» «А где же слепой?» – сказал наконец Янко. «Я его послала», – был ответ. Через несколько минут явился и слепой, таща на спине мешок, который положили в лодку.

– Послушай, слепой! – сказал Янко, – ты береги то место… там богатые товары… скажи (имени я не расслышал), что я ему больше не слуга; дела пошли худо. Да скажи, кабы он получше платил за труды, так и Янко бы его не покинул; Она поедет со мною.

– А я? – сказал слепой жалобным голосом.

– На что мне тебя? – был ответ.

Янко что-то положил слепому в руку, примолвив: «На, купи себе пряников». – «Только?» – сказал слепой. – «Ну, вот тебе еще», – и упавшая монета зазвенела. Слепой ее не поднял. Янко сел в лодку и уплыл. Мне стало грустно. И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну!

Я возвратился домой. Казак, вопреки приказанию, спал крепким сном. Увы! моя шкатулка, шашка с серебряной оправой, дагестанский кинжал – все исчезло. Тут-то я догадался, какие вещи тащил проклятый слепой. Разбудив казака довольно невежливым толчком, я побранил его, посердился, а делать было нечего!

Слава Богу, поутру явилась возможность ехать, и я оставил Тамань. Что сталось с старухой и с бедным слепым – не знаю.