II. Максим Максимыч Краткое содержание (50%)

Расставшись с Максимом Максимычем, к ужину поспел я в Владыкавказ. Мне объявили, что я должен прожить тут еще три дня, ибо «оказия» из Екатеринограда еще не пришла и, следовательно, отправляться обратно не может. Что такое «оказия»? Это прикрытие, состоящее из полроты пехоты и пушки, с которыми ходят обозы.

Первый день я провел очень скучно; на другой приехал Максим Максимыч!.. Мы встретились как старые приятели. Я предложил ему свою комнату. Он не церемонился, даже ударил меня по плечу и скривил рот на манер улыбки. Такой чудак!..

Вскоре несколько повозок въехало на двор и за ними дорогая пустая коляска. За нею шел человек с большими усами, в венгерке, довольно хорошо одетый для лакея; в его звании нельзя было ошибиться, видя ухарскую замашку. Он был явно балованный слуга ленивого барина – нечто вроде русского Фигаро.

– Скажи, любезный, – закричал я ему в окно, – что это – оказия пришла, что ли?

Он посмотрел довольно дерзко, поправил галстук и отвернулся; шедший подле него армянин, улыбаясь, отвечал, что точно пришла оказия и завтра утром отправится обратно.

– Слава Богу! – сказал Максим Максимыч, подошедший к окну в это время. – Экая чудная коляска! – прибавил он, – верно какой-нибудь чиновник едет на следствие в Тифлис.

– Послушай, братец, – спросил штабс-капитан у лакея, – чья эта чудесная коляска?

– Чья коляска?.. моего господина…  Печорина…

– Печорин?.. Боже мой!.. – сказал Максим Максимыч. В его глазах сверкала радость. –Григорий Александрович?.. Да знаешь ли? мы с твоим барином были друзья закадычные, жили вместе… Да где же он сам остался?..

Слуга объявил, что Печорин остался ужинать и ночевать у полковника Н…

– Да не зайдет ли он вечером сюда? – сказал Максим Максимыч, – скажи ему, что здесь Максим Максимыч; так и скажи… уж он знает… Я тебе дам восьмигривенный на водку…

Лакей сделал презрительную мину, однако уверил, что он исполнит поручение.

– Ведь сейчас прибежит!.. – сказал мне Максим Максимыч с торжествующим видом, – пойду за ворота его дожидаться… Эх! жалко, что я не знаком с Н…

Максим Максимыч сел за воротами на скамейку, а я ушел в свою комнату. Через час инвалид принес кипящий самовар и чайник.

– Максим Максимыч, не хотите ли чаю? – закричал я ему в окно.

– Благодарствуйте; что-то не хочется.

– Эй, выпейте! Смотрите, ведь уж поздно, холодно.

– А ведь вы правы: все лучше выпить чайку, – да я все ждал…

Он выхлебнул чашку  и ушел опять за ворота в каком-то беспокойстве.

На другой день утром я проснулся рано; но Максим Максимыч предупредил меня. Я нашел его у ворот, сидящего на скамейке. «Мне надо сходить к коменданту, – сказал он, – так пожалуйста, если Печорин придет, пришлите за мной…». Я обещался. Он побежал.

Утро было свежее, но прекрасное. Не прошло десяти минут, как на конце площади показался тот, которого мы ожидали. Он шел с полковником Н. Я тотчас же послал инвалида за Максимом Максимычем. Теперь я должен нарисовать портрет Печорина.

Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой; пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической руке, и когда он снял одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев. Его походка была небрежна и ленива, но я заметил, что он не размахивал руками, – верный признак некоторой скрытности характера. Когда он опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него в спине не было ни одной косточки; положение всего его тела изобразило какую-то нервическую слабость: он сидел, как сидит бальзакова тридцатилетняя кокетка. С первого взгляда на лицо его я бы не дал ему более двадцати трех лет, хотя после я готов был дать ему тридцать. В его улыбке было что-то детское. Его кожа имела какую-то женскую нежность; белокурые волосы, вьющиеся от природы, так живописно обрисовывали его бледный, благородный лоб, на котором, только по долгом наблюдении, можно было заметить следы морщин. Несмотря на светлый цвет его волос, усы его и брови были черные – признак породы в человеке, так, как черная грива и черный хвост у белой лошади. У него был немного вздернутый нос, зубы ослепительной белизны и карие глаза; о глазах я должен сказать еще несколько слов.

Во-первых, они не смеялись, когда он смеялся! Это признак – или злого нрава, или глубокой постоянной грусти. Из-за полуопущенных ресниц они сияли каким-то фосфорическим блеском. То был блеск стали, ослепительный, но холодный; взгляд его – непродолжительный, но проницательный и тяжелый, оставлял неприятное впечатление нескромного вопроса и мог бы казаться дерзким, если б не был столь равнодушно спокоен. Вообще  он был очень недурен и имел одну из тех оригинальных физиономий, которые особенно нравятся женщинам светским.

Я подошел к Печорину.

– Если вы захотите еще немного подождать, – сказал я, – то будете иметь удовольствие увидаться с старым приятелем…

– Ах, точно! Мне вчера говорили: но где же он? – Я обернулся и увидел Максима Максимыча, бегущего что было мочи… Через несколько минут он был уже возле нас; он едва мог дышать; он хотел кинуться на шею Печорину, но тот только протянул ему руку. Штабс-капитан на минуту остолбенел, но потом жадно схватил его руку обеими руками.

– Как я рад, дорогой Максим Максимыч. Ну, как вы поживаете? – сказал Печорин.

– А вы? – пробормотал со слезами на глазах старик… – сколько лет… да куда это?..

– Еду в Персию – и дальше…

– Неужто сейчас?.. Да подождите, дражайший!.. Неужто сейчас расстанемся?..

– Мне пора, Максим Максимыч, – был ответ.

– Боже мой, боже мой! да куда это так спешите?.. Мне столько бы хотелось вам сказать… столько расспросить… Ну что? в отставке?.. как?.. что поделывали?.. А помните наше житье-бытье в крепости? А Бэла?..

Печорин чуть-чуть побледнел и отвернулся…

– Да, помню! – сказал он, почти тотчас принужденно зевнув…

Максим Максимыч стал его упрашивать остаться с ним еще часа два. – Мы славно пообедаем, – говорил он, – вы мне расскажете про свое житье в Петербурге… А?

– Право, мне нечего рассказывать, дорогой Максим Максимыч… Однако прощайте, мне пора… я спешу… Благодарю, что не забыли… – прибавил он, взяв его за руку.

Старик нахмурил брови… он был печален и сердит, хотя старался скрыть это.

– Забыть! – проворчал он, – я-то не забыл ничего… Ну, да бог с вами!..

– Ну полно, полно! – сказал Печорин. обняв его дружески, –всякому своя дорога… Говоря это, он уже сидел в коляске, и ямщик уже начал подбирать вожжи.

– Постой, постой! – закричал вдруг Максим Максимыч, ухватясь за дверцы коляски, – совсем было позабыл… У меня остались ваши бумаги, что мне с ними делать?..

– Что хотите! – отвечал Печорин. – Прощайте…

Давно уж не слышно было ни звона колокольчика, ни стука колес по кремнистой дороге, – а бедный старик еще стоял на том же месте в глубокой задумчивости.

– Да, – сказал он наконец, стараясь принять равнодушный вид, хотя слеза досады по временам сверкала на его ресницах, – Вишь, каким он франтом сделался. Скажите, – продолжал он, обратясь ко мне, – ну что вы об этом думаете?.. А, право, жаль, что он дурно кончит…

– Максим Максимыч, – сказал я, – а что это за бумаги вам оставил Печорин?

– А бог его знает! какие-то записки… велю наделать патронов.

– Отдайте их лучше мне.

– Вот они все, – сказал он, – поздравляю вас с находкою…Хоть в газетах их печатайте. Какое мне дело?.. Что, я разве друг его какой?.. или родственник?

Я схватил бумаги и поскорее унес их, боясь, чтоб штабс-капитан не раскаялся. Скоро пришли нам объявить, что через час тронется оказия; я велел закладывать.

– А вы, Максим Максимыч, разве не едете?

– Нет-с, я еще коменданта не видал, а мне надо сдать ему кой-какие казенные вещи…  его дома не было… а я не дождался.

Бедный старик, в первый раз от роду, может быть, бросил дела службы для собственной надобности, – и как же он был награжден!

– Очень жаль, – сказал я, – что нам до срока надо расстаться.

– Где нам, старикам, за вами гоняться!.. Вы молодежь светская, гордая: так вы туда-сюда… а после встретишься, так стыдитесь и руку протянуть нашему брату.

– Я не заслужил этих упреков, Максим Максимыч.

– Да я, знаете, так, к слову говорю: а впрочем, желаю вам всякого счастия.

Мы простились довольно сухо. Добрый Максим Максимыч сделался упрямым, сварливым штабс-капитаном. Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты, хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми, не менее проходящими, но зато не менее сладкими… Но чем их заменить в лета Максима Максимыча? Поневоле сердце очерствеет и душа закроется…

Я уехал один.