III. Фаталист Краткое содержание (50%)

Мне как-то раз случилось прожить две недели в казачьей станице. Однажды, мы засиделись у майора С*** очень долго; разговор, против обыкновения, был занимателен. Рассуждали о том, будто судьба человека написана на небесах; каждый рассказывал разные необыкновенные случаи pro или contra.

– Все это, господа, ничего не доказывает, – сказал старый майор, – ведь никто из вас не был свидетелем тех странных случаев, которыми подтверждаете свои мнения?

– Конечно, никто, – сказали многие, – но мы слышали от верных людей…

– Все это вздор! – сказал кто-то, – где эти верные люди?

В это время один офицер встал, и медленно подойдя к столу, окинул всех спокойным взглядом. Он был родом серб, как видно было из его имени.

Наружность поручика Вулича отвечала вполне его характеру. Высокий рост и смуглый цвет лица, черные волосы, черные проницательные глаза, большой, но правильный нос, принадлежность его нации, печальная и холодная улыбка, вечно блуждавшая на губах его, – все это будто согласовалось для того, чтоб придать ему вид существа особенного, не способного делиться мыслями и страстями с теми, которых судьба дала ему в товарищи.

Он был храбр, говорил мало, но резко; никому не поверял своих душевных и семейных тайн; вина почти вовсе не пил, за молодыми казачками никогда не волочился. Была только одна страсть, которой он не таил: страсть к игре. За зеленым столом он забывал все, и обыкновенно проигрывал; но постоянные неудачи только раздражали его упрямство. Рассказывали, что раз он на подушке метал банк, ему ужасно везло. Вдруг раздались выстрелы, все бросились к оружию. «Поставь ва-банк!» – кричал Вулич, одному из самых горячих понтеров. «Идет семерка», – отвечал тот, убегая. Вулич докинул талью, карта была дана. Когда он явился в цепь, там была уж сильная перестрелка. Вулич не заботился ни о пулях, ни о шашках чеченских: он отыскивал своего счастливого понтера.

– Семерка дана! – закричал он и вынул свой кошелек и отдал его, несмотря на возражения о неуместности платежа. После, он до самого конца дела прехладнокровно перестреливался с чеченцами.

Когда Вулич подошел к столу, все ожидали какой-нибудь оригинальной выходки.

– Господа! Вы хотите доказательств: я вам предлагаю испробовать на себе, может ли человек своевольно располагать своею жизнью… Кому угодно?

– Предлагаю пари! – сказал я шутя, – Утверждаю, что нет предопределения.

– Держу, – отвечал Вулич глухим голосом. 

– Хорошо, – сказал майор, – только не понимаю, как вы решите спор?..

Вулич подошел к стене, на которой висело оружие, и наудачу снял один из пистолетов; взвел курок и насыпал на полку пороху и приставил к голове. Несмотря на его хладнокровие, мне казалось, я читал печать смерти на бледном лице его. Я замечал, и многие старые воины подтверждали мое замечание, что часто на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы.

– Вы нынче умрете! – сказал я ему.

– Может быть, да, может быть, нет… Потом, обратясь к майору, спросил: заряжен ли пистолет? Майор в замешательстве не помнил хорошенько.

– Держу пятьдесят рублей против пяти, что пистолет не заряжен! – закричал кто-то.

Составились новые пари.

– Господин Печорин, сказал Вулич, – возьмите карту и бросьте вверх.

Я взял со стола, как теперь помню, червонного туза и бросил кверху; в ту минуту, как он коснулся стола, Вулич спустил курок… осечка!

– Слава Богу! – вскрикнули многие, – не заряжен…

– Посмотрим, однако ж, – сказал Вулич. Он взвел опять курок и выстрел раздался.

Минуты три никто не мог слова вымолвить.

– Вы начали верить предопределению? – спросил он меня.

– Верю; но не понимаю, отчего мне казалось, будто вы должны нынче умереть…

Скоро все разошлись по домам, различно толкуя о причудах Вулича.

Я возвращался домой. Мне стало смешно, когда я вспомнил, что некогда люди думали, что звезды принимают участие в наших ничтожных спорах… Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо на них смотрит с участием! А мы, их жалкие потомки, равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или судьбою…

Происшествие этого вечера произвело на меня довольно глубокое впечатление. В тот вечер я твердо верил в предопределение: доказательство было разительно, но я остановил себя вовремя на этом опасном пути и стал смотреть под ноги. Такая предосторожность была очень кстати: я чуть-чуть не упал, наткнувшись на что-то. Предо мною лежала свинья, разрубленная пополам шашкой… Тут два казака выбежали из переулка, один подошел ко мне и спросил, не видал ли я пьяного казака, который гнался за свиньей. Я объявил им, что не встречал казака, и указал на несчастную жертву его неистовой храбрости.

Они удалились, а я продолжал свой путь с большей осторожностью и наконец счастливо добрался до своей квартиры. Я жил у одного старого урядника, которого любил за добрый его нрав, а особенно за хорошенькую дочку Настю. Она, по обыкновению, дожидалась меня у калитки. Узнав меня, она улыбнулась, но мне было не до нее. «Прощай, Настя», – сказал я, проходя мимо. Она хотела что-то отвечать, но только вздохнула.

Я затворил за собою дверь моей комнаты и бросился на постель. В четыре часа утра два кулака застучали ко мне в окно. Я вскочил: что такое?

– Вулич убит.

– Да куда же?

– Дорогой узнаешь.

Мы пошли. Они рассказали мне все, что случилось. Вулич шел один по темной улице: на него наскочил пьяный казак, изрубивший свинью. На последнем издыхании он сказал только два слова: «Он прав!». Мой инстинкт не обманул меня: я точно прочел на его изменившемся лице печать близкой кончины.

Убийца заперся в пустой хате, на конце станицы. Вот, наконец, мы пришли; смотрим: вокруг хаты стоит толпа. Среди их бросилось мне в глаза значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние - то была мать убийцы.

Между тем надо было на что-нибудь решиться и схватить преступника. Я подошел к окну и посмотрел в щель ставня: бледный, он лежал на полу, держа в правой руке пистолет; окровавленная шашка лежала возле него. Выразительные глаза его страшно вращались кругом; порою он вздрагивал и хватал себя за голову, как будто неясно припоминая вчерашнее. Я не прочел большой решимости в этом беспокойном взгляде и сказал майору, что напрасно он не велит выломать дверь и броситься туда казакам, потому что лучше это сделать теперь, нежели после, когда он совсем опомнится.

В это время старый есаул подошел к двери и назвал его по имени; тот откликнулся.

– Согрешил, брат Ефимыч, – сказал есаул, – так уж нечего делать, покорись!

– Не покорюсь! – отвечал казак.

– Побойся Бога. Ведь ты честный христианин!

– Не покорюсь! – закричал казак, и слышно было, как щелкнул взведенный курок.

– Эй, тетка! – сказал есаул старухе, – поговори сыну, авось тебя послушает…

Старуха посмотрела на него пристально и покачала головой.

– Василий Петрович, – сказал есаул, подойдя к майору, – он не сдастся – я его знаю. А если дверь разломать, то много наших перебьет. Не прикажете ли лучше его пристрелить? в ставне щель широкая.

В эту минуту у меня в голове промелькнула странная мысль: подобно Вуличу, я вздумал испытать судьбу.

– Погодите, – сказал я майору, – я его возьму живого.

Велев есаулу завести с ним разговор и поставив у дверей трех казаков, готовых ее выбить, и броситься мне на помощь при данном знаке, я обошел хату и приблизился к роковому окну. Сердце мое сильно билось.

– Ах ты окаянный! – кричал есаул. Он стал стучать в дверь изо всей силы, я оторвал ставень и бросился в окно головой вниз. Выстрел раздался у меня над самым ухом, пуля сорвала эполет. Но дым, наполнивший комнату, помешал моему противнику найти шашку. Я схватил его за руки; казаки ворвались, и преступник был связан. Офицеры меня поздравляли – точно, было с чем!

После всего этого как бы, кажется, не сделаться фаталистом?

Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера – напротив, что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится – а смерти не минуешь!

Возвратясь в крепость, я рассказал Максиму Максимычу все, что случилось со мною и чему был я свидетель, и пожелал узнать его мнение насчет предопределения.

– Да-с! конечно-с! Это штука довольно мудреная!.. Впрочем, эти азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко прижмешь пальцем; зато уж шашки у них – просто мое почтение! Да, жаль беднягу…

Больше я от него ничего не мог добиться: он вообще не любит метафизических прений.